Было и другое препятствие для написания удачного романа о будущей войне. Мысль западной интеллигенции находится в плену ложных и давно уже разоблаченных концепций об обществе, о движущих силах истории, подоплеке политических конфликтов. Такие публицисты, как, например, Роберт Бриффо, написавший книгу об упадке и разрушении Британской империи, все еще являются «белыми воронами». Их склонны рассматривать в лучшем случае, как парадоксальных людей. И в английских журналах и во французских изданиях настойчиво проводилась мысль о том, что стоит только разбить Германию, как снова возродится идиллия XIX века, снова воскреснут «старая веселая Англия» и «прекрасная Франция». Мысль о том, что «идиллический» XIX век был только обширным прологом к истории страшных войн XX века, эта мысль или не приходила в голову или ее старательно гнали прочь и всячески затушевывали.

Типичным образчиком романов о будущей войне может служить роман английского писателя Фоулер-Райта «Война 1938 года». Этот роман, как и его продолжение «Четыре дня войны», хорошо известен советскому читателю. Фоулер-Райт — не только романист, но и публицист. Прочитав его романы о будущей войне, можно даже сказать, что он не столько романист, сколько публицист. На самом деле, его роман чрезвычайно легко переделать в публицистическую статью, местами воспользовавшись даже целыми отрывками. Вспомните разговор лейтенанта Дюрера и английской мисс в автомобиле, или беседу английского премьера Бьюдлей и министра иностранных дел Генстона накануне катастрофы. Это — прямые выдержки из публицистических статей. Поэтому в романе они кажутся неестественными, нехудожественными.

Фоулер-Райт свою публицистику закутал в покровы столь любезного англичанам детективно-приключенческого романа, а это повело его к тому, что движущие силы войны были сведены к дипломатическим интригам. Но тот же Роберт Бриффо убедительно показал, что современная Англия серьезно готовилась к борьбе и только по старой привычке бряцала своим излюбленным оружием: «Запутанные проекты, интриги, сговоры, обходные пути и плутовские приемы дипломатического маневрирования». За этой внешней оболочкой у Англии, как и у ее противников, стояли более серьезные вещи.

В романах Фоулер-Райта Ирландия вступает в войну с Германией из-за того, что Германия заставляет ее в кратчайший срок покончить с католической религией.

Это наивно, и не менее наивно то, что в том же романе нападение на Ирландию толкает США к всеобщей мобилизации и к объявлению войны. Почему? «Огромная часть американских граждан происходит из Ирландии, и их политическое влияние еще более велико, чем можно предполагать, судя по их численности». Америка наблюдает войну, обнажив при этом свой меч, — так пишет Фоулер-Райт, — но вряд ли этот меч будет поднят по поводу Дублина, до сих пор сохраняющего строгий нейтралитет. Силы, движущие мечом США, более сложны и более интересны.

Нам думается, что лучшим романом о будущей войне все-таки остается старый роман Герберта Уэллса «Борьба миров». Роман Уэллса был написан еще в 1898 году, задолго до первой мировой войны. Хотя Уэллс в этом романе закутал свои мысли в совершенно фантастическую оболочку, столкнув марсиан с людьми, но тем не менее он своими образами как в этом, так и в других своих фантастических романах говорит о совершенно реальных вещах.

В романе Уэллса Англия спасается от нашествия врагов силами природы — бактериями земли, погубившими небесных жителей. В романе Фоулер-Райта осталось «три минуты» до решения судеб Европы. Романист-публицист опустил свой занавес до эпилога. Публицист Роберт Бриффо с достаточной смелостью отдергивает этот занавес, по показывает эпилог совершенно другой драмы. Бриффо пишет об империи-метеоре, он говорит: «Нет никакой гарантии, что Англия может «пробиться» в мире, где капитализм уже больше не развивается и не процветает, тем более, что самый этот мир уже давно перестал быть чисто капиталистическим». Бриффо говорит, что обстановка, в которой должна возникнуть новая большая война, создалась «не из угрозы одного определенного противника или конкурента, как это имело место перед (первой) мировой войной, — она возникла из целого комплекса условий. Англия борется и готовится к борьбе до последней капли крови, но не с каким-либо определенным противником, не с какой-либо одной соперничающей державой». Вот эта чрезвычайно важная и объясняющая мысль осталась совершенно чужой сознанию романиста Фоулер-Райта, и поэтому его роман, несмотря на нагромождение многих интересных деталей, все-таки остается в своей основе приключенческим романом. Современная же война всего менее похожа на «приключение».

Уэллс с его талантливым описанием эвакуации Лондона, лондонской паники в конце концов щадит Англию и убивает неприятеля бактериями. Голодные псы доедают останки врагов. Фоулер-Райт оставил свой роман без концовки, и в его заключительных словах слышится неуверенный голос надежды: «У них еще было время. Судьба Европы все еще оставалась нерешенной». Приключенческий роман всегда должен кончаться с перевесом благополучных моментов, хотя бы и мало весомых. Публицист же Бриффо говорит не о конце войны, а о конце капитализма. Из его поля зрения выпала проблема возможности двух вариантов конца вооруженного столкновения в орбите капитализма. Его внимание привлекает проблема столкновения двух идей — капитализма и социализма. Из рукописи Бриффо как бы пропала целая глава, как раз такая глава, которая была бы особенно интересна в данный момент.

«Сколько тут тайн, — говорит один из персонажей Уэллса, — удивительные тайны. Эх, добраться бы до них только!..» Добраться до этих тайн можно только путями и методами передовой науки.

Во-вторых, создание миниатюризированных переносных устройств хранения информации позволит каждому человеку быть компетентным и обладать профессиональными навыками в интересующих его областях. Вместо того чтобы обращаться к учебникам и наставлениям, он сможет при необходимости прибегнуть к помощи электронных «экспертов», которые обучат его. Эти приборы можно будет подключать к централизованной системе хранилищ профессионального опыта и навыков, что позволит человеку «впитывать» в себя неограниченное количество специальной информации и опыта. Благодаря таким устройствам коренным образом изменится процесс приобретения навыков и вообще вся система образования.

В-третьих, ввод информации в машину с помощью видоизмененной живой речи, стилизованного письма или кодирования приведет к тому, что электронная техника станет доступнее для людей, не имеющих специальной подготовки. Информация из ЭВМ будет поступать в такой форме, что зрение, слух и осязание смогут непосредственно участвовать в процессе ее восприятия.

В последующие пятьдесят лет техника окажет значительное влияние на то, как люди будут использовать свой язык, думать и передавать свои мысли.

Одним из факторов, сдерживающих прогресс в технике коммуникаций, является ограниченное число каналов для передачи информации. Прогресс в области техники связи в ближайшем будущем приведет к тому, что ЭВМ на передающем конце сможет проанализировать речь или какую-нибудь другую информацию и «сжать» ее. На принимающем конце ЭВМ восстановит первоначальную информацию без искажения. Благодаря этому, а также с помощью системы спутников и лазерной связи появится возможность покрыть землю системой глобальной связи.

В будущем, вероятно, следует ожидать удивительного прогресса телекоммуникаций. Давайте представим себе ситуацию, которая может возникнуть в 1986 году. В центре круглой комнаты сидит человек. Напротив него — другой. Они разговаривают. Казалось бы, ничего особенного». Но «особенное» есть. Первый человек реален, а второй — лишь образ, который передается с помощью лазерного луча со спутника. Этот образ соответствует натуральной величине человека и имеет такую же цветовую гамму. Можно даже зайти этому «образу» в спину и посмотреть в затылок. Образ создан с помощью голографии. Хотя этот телевизионный человек «присутствует» здесь — в действительности он сейчас сидит в своем кабинете, за тысячи километров отсюда, на другом континенте.

(Из книги Ч. де Карло «Год 2018-й»).

888888888888888888888888888888888888888888888888888888 8888888888888888888888888888888888

ОЖИДАЕМЫЕ СРОКИ РЕШЕНИЯ НЕКОТОРЫХ НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИХ ПРОБЛЕМ (*)

-----

Широкое использование простых обучающих машин — 1975 год.

Автоматизированные библиотеки, «просматривающие» публикации и печатающие копии — 1976 год.

Автоматизированный перевод с иностранного языка (правильная грамматика) — 1978 год.

Сложные обучающие машины, оценивающие не только ответы студентов, но и их психологическое состояние, например напряженность — 1980 год.

Машины, способные отвечать на вопросы, задаваемые в виде печатного текста — 1982 год.

Роботы, способные самонастраиваться и выполнять домашние работы, например приготовление пищи, уборку помещений и т. д. — 1992 год.

Демонстрация симбиоза «человек — машина», повышающего интеллектуальные возможности человека прямым взаимодействием мозга и ЭВМ — не ранее 2012 года.

(*) Сроки приводятся средние.

888888888888888888888888888888888888888888888888888888 8888888888888888888888888888888888

В. Сифоров. Что сможет компьютер (статья) // Литературная газета № 11, 15 марта 1972, с. 11

------------------

Электронно-вычислительная техника — это, по-видимому, один из наиболее универсальных видов техники, когда-либо появлявшихся в истории человечества. Уже в том виде, в котором она существует сейчас, эта техника может найти применение во многих областях человеческой деятельности. Задача заключается в том, чтобы максимально реализовать эти возможности.

Создаются все более совершенные ЭВМ, разрабатываются новые методы программирования, и, как следствие, открываются перспективы «кибернетического» освоения еще не обжитых электронно-вычислительной техникой областей, часть которых представляется сейчас весьма «экзотической». О некоторых грядущих применениях развивающейся электронно-вычислительной техники идет речь в прогнозе западных экспертов. Попробуем оценить с позиций сегодняшнего дня, насколько реальны названные ими сроки.

...Решение задачи автоматизированного перевода эксперты ожидают уже в ближайшие годы. На мой взгляд, сроки чересчур оптимистические. Задача слишком уж сложна. Это верно, что в те объемы машинной памяти, которыми мы располагаем сегодня, удается «запихнуть» достаточный словарный запас. К сожалению, верно и то, что многие языковые особенности машина пока — увы! — не учитывает при переводе. Так что предстоит большая работа: не годы — десятилетия.

В СССР первые опыты по автоматизации перевода проведены давно. Помню, в 1956 году я в составе советской делегации посетил США. Еще тогда мы показывали американцам образцы машинного перевода математических текстов. Конечно, по тем временам это было сенсацией. Однако специфика текстов, на которую заранее «настраивали» ЭВМ, намного облегчала задачу. Да и сами переводы получались неточными. Теперь те давние попытки кажутся нам примитивными.

Мы сейчас ведем настойчивые поиски полного решения проблемы перевода. Но пока все же считаем практичнее ориентироваться на содружество ЭВМ-переводчика и человека-редактора. Это позволяет намного снизить трудоемкость перевода, ускорить его. Это оправдано и экономически.

Следующее событие — широкое использование простых обучающих машин — ожидается экспертами к 1975 году. Такой прогноз вполне реален. Однако произойдет это не так, как, вероятно, представляют себе многие. Давайте уточним. Сейчас, в эпоху «информационного взрыва», объем знаний, усваиваемых в процессе обучения, слишком велик. В этих условиях единственный выход — не «вкладывать» в ученика некую сумму знаний (на это-то как раз и нацелена нынешняя обучающая техника), а учить его думать. И здесь человек-преподаватель вне конкуренции.

Однако в отдельных областях знаний учеба совершенно немыслима без предварительного усвоения значительного объема фактических данных. Возьмите, например, студента-медика, изучающего латинские названия мышц, костей. Их усвоение требует запоминания, тренировки, самопроверки. И вот здесь машина может оказать неоценимую помощь. Она значительно облегчит и работу экзаменатора.

Теперь о применении простых обучающих машин. В нашей стране они используются, и довольно широко. Взять хотя бы обучение водителей правилам уличного движения. Подобные устройства находят применение и в некоторых других областях. Нужда в них растет. Вот и получается, что простые обучающие машины следует использовать шире, но не везде — только там, где это разумно.

Излишне говорить об удобствах, даруемых автоматизированной библиотекой. Представьте себе: при помощи микрофильмирования страницы нескольких тысяч книг сняли на пленку. Линии связи соединяют эту микробиблиотеку с кабинетами, лабораториями. На столах абонентов — клавиатура, как у пишущей машинки, приставленная к небольшому экрану телевизора. Рядом — маленький копировальный аппарат. Как действует библиотека? Посредством клавишей печатают вопрос. Через несколько секунд на экране возникает ответ, требование об уточнении, исполнение просьбы. Нужна копия? Нажатие на кнопку — через несколько минут копия готова.

С такой библиотекой на 10 тысяч книг мы ознакомились в Массачусетском технологическом институте во время поездки в США в 1970 году.

Конечно, 10 тысяч книг — это не масштаб. Прикиньте, сколько потребуется труда, чтобы микрофильмировать содержимое, скажем, Библиотеки имени Ленина или других крупных книгохранилищ. Думаю, не ошибусь: работы таких масштабов завершатся не к 1976 году — позже.

Задача создания и распространения к 1980 году сложных обучающих машин видится мне актуальной и реальной. У нас уже построены довольно сложные машины этого типа. Однако здесь остаются справедливыми все оговорки, высказанные мною ранее.

Теперь о машинах, отвечающих на вопросы, задаваемые в виде печатного текста. По-видимому, речь идет о решении проблемы распознавания образов. Схематично этот процесс можно представить так: луч света, проходя по считываемому знаку, отражается и попадает на особый чувствительный элемент, с помощью логических схем анализируются его отличительные особенности, происходит опознание образа цифры, буквы...

Задача эта оказалась нелегкой, но очень важной: научившись «видеть», машина намного облегчит ввод и вывод данных, освободит перфораторщиков от их нелегкой, кропотливой работы. Устройства, использующие описанный принцип, уже созданы в СССР. Сейчас идет их доработка, выбор наиболее подходящих и экономичных технических средств. Но в основном задача решена.

В принципе решена и не менее сложная задача — сделать машину способной не только видеть, но и слышать команду, работать «с голоса». В Институте проблем передачи информации АН СССР и Вычислительном центре АН СССР уже разработаны устройства, использующие этот принцип. Первая практическая попытка — речевой ввод данных для оперативного расчета на ЭВМ оптимальных параметров газопровода — прошла успешно. Правда, «ассортимент» вопросов пока не столь велик, как хотелось бы. Но он растет. Можно быть уверенным в том, что совершенные «видящие» и «слышащие» машины появятся у нас раньше, чем через десять лет.

Очень перспективно создание самонастраивающихся машин. В будущем их роль, несомненно, возрастет. Непонятно только, зачем ориентировать их на выполнение домашних работ. Мнение, что использование роботов — единственный путь, по которому в будущем пойдет автоматизация быта, спорно. На мой взгляд, робот с пылесосом «в руках» — менее изящное решение проблемы уборки помещений, чем создание, скажем, особых электростатических зон на стенах комнаты. Благодаря каким-то приспособлениям, вроде электромагнитной перистальтики, пыль сама время от времени будет устремляться в пылеуловители. То же с приготовлением пищи. И здесь индустриальные методы гораздо выгоднее: по-видимому, все же лучше направить усилия не на автоматизацию приготовления домашних обедов, а подумать об автоматизации доставки на дом заказанных и приготовленных централизованно блюд.

Выходит, роботы не нужны? Нужны. Но область их применения должна быть иной, более важной. Например, они должны выполнять работу в доселе неизвестных и опасных для человека условиях. Именно по этому пути пошла советская космотехника. Как известно, советский луноход продемонстрировал многие черты самонастраивающейся системы. Мы намерены и впредь уделять этому направлению много внимания. Бесспорно, здесь наши успехи дадут о себе знать гораздо ранее 1992 года.

Симбиоз «человек-машина» — проблема очень актуальная. И очень сложная. Она имеет много аспектов. В плане научно-техническом для ее решения, несомненно, потребуются новые, пока неведомые достижения в области биологии, физиологии, психологии, других наук.

Немаловажны и моральный, и социальный аспекты этой проблемы. Как известно, Норберт Винер немало размышлял о том, стоит ли вручать человечеству плоды своих исканий. К чему приведет создание симбиоза «человек-машина»? Ускоренное воспитание навыков, быстрый, почти мгновенный рост опыта и знаний, глубокое внушение идей, заданное, крайне динамичное формирование мировоззрения — какие поразительные, невиданные доселе ресурсы развития личности! И одновременно огромнейшая опасность. Нужно ли говорить, к чему может привести воздействие на умы столь мощного инструмента, окажись он в руках противников мира и социального прогресса. Вот почему я считаю, что составители прогноза поступили мудро, отнеся первую демонстрацию грандиозного достижения на срок «не ранее 2012 года». Я бы только добавил: «после полного и окончательного утверждения на всей нашей планете коммунистического мировоззрения».

Можно не соглашаться с отдельными сроками, теми или иными деталями прогноза зарубежных ученых. Но в целом он, на мой взгляд, верно отражает одну из главных черт грядущего — вторжение ЭВМ во многие сферы жизни: труд, быт, образование, здравоохранение. Своеобразие этого процесса в нашей стране заключается в огромных его масштабах: будет создана общегосударственная автоматизированная система сбора и обработки информации. Она вырастет на базе государственной сети вычислительных центров. В свою очередь, эта последняя будет опираться на единую автоматизированную сеть связи.

Многие особенности предстоящих глобальных свершений прояснились в ходе проводившегося у нас в стране прогнозирования путей развития электронной вычислительной техники.

Протяженность каналов связи у нас непрерывно увеличивается. Например, общая длина линий междугородной телефонной связи за последние пятнадцать лет возросла в 9 раз. К 1975 году она снова почти удвоится. Получат распространение устройства, преобразующие информацию ЭВМ в форму, удобную для передачи по телефонной сети страны. Речевые сигналы обычных телефонных разговоров можно будет перемежать с теми, которые передадут данные из вычислительных центров. Все будет происходить автоматически — абоненты телефонной сети даже не заметят каких-либо изменений, помех разговору.

Найдут применение и телевизионные каналы. По ним, помимо трансляции обычных телевизионных программ, пойдут закодированные электронные сигналы ЭВМ. Такая связь очень эффективна: если при обычной телефонной и телеграфной связи информация курсирует со скоростью несколько тысяч слов в минуту, то возможный темп телевизионной передачи данных — десятки миллионов слов.

Станет гораздо интенсивней радиосвязь в области более коротких волн. Достижения науки и техники, в частности создание спутников связи, намного упростили эту задачу.

Следует ожидать дальнейшего прогресса лазерной связи. Теоретически ясно, что луч лазера может одновременно нести на себе до сотни миллионов телефонных разговоров. Стало быть, при умелом использовании такой луч один выдержит практическую нагрузку всех коммуникационных линий страны!

Так техника будущего позволит сократить проведение дорогостоящих линий связи, как бы увеличить длину существующей сети, сделать ее гораздо удобнее, эффективнее. Однако разнообразие технических устройств не приведет к разнобою, как это нередко встречается за рубежом, где средства связи — собственность частных компаний. При построении всей системы мы предусматриваем соблюдение принципа организационного, методического и технического единства.

...Автоматические библиотеки, обучающие машины, самонастраивающиеся роботы, непосредственное взаимодействие человеческого мозга и ЭВМ — спору нет, все это действительно впечатляет. Однако работы по созданию общегосударственной автоматизированной системы сбора и обработки информации производят на меня гораздо большее впечатление своим размахом, грандиозными последствиями. Тем, наконец, что каждый из нас начнет ощущать на себе плоды величественных свершений уже в нынешнем пятилетии.

------------------------------------------------------ ---------------------------------

(*) The Institute for the Future (IFTF) — некоммерческий аналитический центр в Palo Alto (Калифорния, США). Он был создан в 1968 году как ответвление корпорации RAND, чтобы помогать организациям планировать долгосрочное будущее

Открытый более четырех веков назад Томасом Мором, легендарный остров Утопия в течение столетий был для передовой общественной мысли символом социальной справедливости, примером для вдохновения и подражания. Существовавший лишь в воображении, он оказал поистине неизгладимое влияние на все последующее развитие общества, несравненно большее, чем многие реальные государства. Сокровища, вывезенные из Америки Кортесом и Писсаро, в исторической перспективе выглядят жалким приобретением в сравнении с заимствованными из Утопии принципами всеобщего образования детей и равноправия женщин, с демократическими конституциями и Академией наук, с идеалами разумного общественного устройства, социального планирования и справедливости. Робеспьер вдохновлялся утопическими идеями Руссо: после завоевания независимости Соединенные Штаты Америки положили в основу своей конституции образ правления в «Океании» Гаррингтона; а сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?» пробудили целое поколение революционеров в России.

Утопия как воплощение социальных идеалов отнюдь не противоречит практическому складу мышления. Начиная с Платона, великие утописты прошлого вместе с тем были выдающимися мыслителями своего времени, как это подтверждает пример Руссо, Сен-Симона и Конта, а многие также — Мор и Бэкон, Генрих IV и У. Пенн, Джефферсон и Чернышевский — выдающимися государственными и общественными деятелями.

Как известно, основоположники марксизма очень многим были обязаны утопической традиции в предшествовавшей общественной мысли. Они высоко ценили вклад великих утопистов, которые, по словам Энгельса, «гениально предвосхитили бесчисленное множество таких истин, правильность которых мы доказываем теперь научно».

В глазах крупнейших деятелей культуры утопия олицетворяла гуманистические традиции и убеждение в осуществимости социальных идеалов, веру в лучшее будущее. Оскар Уайльд восклицал, что «не стоит и смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой всегда высаживается человечество». Анатоль Франс писал, что «без утопистов прошлых времен люди все еще жили бы в пещерах, голые и несчастные...

Утопия — принцип всякого прогресса, а также попытка проникнуть в лучшее будущее».

Но вот уже несколько десятилетий, как этот «лучший из миров» подвергается на Западе поношению.

СТРАХ ПЕРЕД БУДУЩИМ.

На протяжении XIX века отношение к утопии со стороны идеологов и политических деятелей буржуазии на Западе, уверенной в незыблемости своего господства и настроенной прагматически, было скорее пренебрежительным и ироническим, чем враждебным и серьезным. Утопия снисходительно третировалась ими как пусть привлекательный, но наивный и недостижимый социальный идеал, не имеющий практического значения.

Положение, однако, коренным образом изменилось после первой мировой войны и социалистической революции в России.

Общий кризис капиталистической системы сопровождался духовным смятением значительной части либеральной буржуазии, средних слоев населения и интеллигенции. Многие представители последней, еще недавно мысленно упивавшиеся картинами «гибели старого мира» и «рождения нового человека», в благочестивом ужасе отшатнулись от «призрака» социальной революции, который неожиданно для них обрел плоть и кровь. Именно этим «товарищам интеллигентам» Валерий Брюсов бросил в 1919 году упрек в измене собственным идеалам:

В обломках троны;

над жалкой грудой

Народы видят надпись:

«Бренность»!

И в новых ликах живой

причудой

Пред нами реет

современность.

То, что мелькало во сне

далеком.

Воплощено в дыму

и в гуле...

Что ж вы носитесь

неверным оком

В лесу искусанной косули?

Что ж не спешите вы

в вихрь событий —

Упиться бурей,

грозно-странной?

И что ж в былое с тоской

глядите,

Как в некий край

обетованный?

Социальная действительность современной эпохи предстала перед либеральной интеллигенцией в извращенном, перевернутом виде. Вместо того чтобы сделать логически и исторически напрашивающийся вывод, что коль скоро марксизм получает практическое подтверждение, то, следовательно, он является не утопией, а научно обоснованным социальным предвидением, многие пришли к парадоксальному убеждению, будто отныне пробил час великого исторического произвола, когда чуть ли не любые утопии могут быть навязаны человечеству и воплощены в жизнь. Красноречивее всего эту волюнтаристическую идею изложил русский философ-идеалист Николай Бердяев, эмигрировавший во Францию:

«...Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к утопии. И возможно, что начинается новый век, в который интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать утопии, о возвращении к обществу не утопическому, менее совершенному, но более свободному».

Иррациональный страх перед утопией преследовал Бердяева всю жизнь. Уже после второй мировой войны в книге «Царство Духа и царство Цезаря», законченной им за два месяца до смерти и ставшей его духовным завещанием, он писал, что коммунизм представляет собой «реализованную утопию». Однако, уверял он, идеальный общественный строй достижим лишь и царство Духа, но не на земле. И царстве же Цезаря утопии воплощаются в жизнь ценой их деформации и подавления свободы личности. Вынужденный признать, что «мир вступает в социалистическую эпоху», Бердяев, оставаясь верным себе, изображал это как неизбежную трагедию для человеческого рода.

Подобный панический страх перед утопией и сознание обреченности в борьбе с ней стали лейтмотивом буржуазной социальной философии вплоть до наших дней. Лаконичное изречение Бердяева, позаимствованное Олдосом Хаксли в качестве эпиграфа к антиутопии «Отважный новый мир», затем с его легкой руки стало символом веры антиутопической традиции в целом.

Одно лишь перечисление вышедших за последнее время работ, посвященных утопии и утопическому сознанию, красноречиво свидетельствует о той метаморфозе, которую претерпел этот литературный жанр на Западе: Ф. Л. Баумер — «Апокалиптика XX столетия», К. Эмис — «Новая карта ада», Ч. Льюис — «Последняя ночь мира», Ч. Уолш — «От утопии к кошмару», М. Р. Хиллегас — «Будущее как кошмар».

ИЗ ОБЕТОВАННОЙ ЗЕМЛИ НА НЕОБИТАЕМУЮ.

Подобные умонастроения, быть может, так и остались бы всего лишь модным поветрием, своего рода интеллектуальным снобизмом, если бы идеологи реакции не усмотрели в антиутопии весьма эффективное оружие в борьбе против распространения социалистических идей.

Антиутопия получила политическое благословение господствующих классов и на долгие годы стала ведущей темой антикоммунистической пропаганды. Будучи не в состоянии противопоставить коммунизму иную привлекательную альтернативу общественного прогресса, идеологи реакционных сил использовали антиутопию для того, чтобы намеренно извратить социальные идеалы своего противника, запугать обывателя мрачным будущим и заставить его примириться с существующим строем как якобы «меньшим из зол».

Антиутопия неумолимо вытесняла утопию в литературе, посвященной будущему человечества и цивилизации. Проанализировав многочисленные сочинения в этом жанре, Ч. Уолш сокрушенно констатировал: «Читатель, следящий за выходящими утопическими сочинениями, обнаружит, что они поверхностны и неубедительны. Но если он пожелает первоклассно описанных кошмаров, то сможет выбирать среди большего разнообразия ужасов, чем встретил Данте, совершая паломничество сквозь девять кругов ада». К такому же выводу приходит и Марк Хиллегас:

«Поистине трагично, что одним из наиболее отличительных признаков тревоги, в которой пребывает наш век, является великий поток книг, вроде «Мы» Замятина, «Отважный новый мир» Хаксли и «1984» Оруэлла. Внушающие страх своим подобием, они описывают кошмарные государства, где люди воспитаны в беспрекословном повиновении, свобода уничтожена, а личность попрана; где воспоминания о прошлом систематически искореняются, а люди отгораживается от природы, где наука и технология используются не для обогащения жизни человека, а для надзора и контроля над гражданами-рабами со стороны государства. Хотя подобные сочинение иногда обозначаются такими понятиями, как дистопия или канотопия, чаще всего их называют антиутопиями, ибо они выглядят, как последнее печальное прощание с вековой мечтой человека о гармоничном, идеальном. совершенном обществе, которая выглядела столь благородной в «Республике» Платона, в «Утопии» Мора, «Христианололисе» Андреа и во «Взгляде назад» Беллами».

Антиутопия как литературный жанр представляет собою, однако, всего лишь возвышающуюся над поверхностью вершину гигантского антиутопического айсберга в общественном сознании и мировосприятии значительных слоев населения на Западе. В художественной литературе она тесно связана с нигилистическими тенденциями, дающими знать о себе в появлении так называемого «антиромана», «антибиографии», с творчеством таких «властителей дум» послевоенного поколения интеллигенции на Западе, как А. Кестлер. А. Камю, Ф. Кафка и многие другие. В изобразительном искусстве антиутопические тенденции проявляются у Сальвадора Дали, Джорджо де Кирико; в драматургии представлены «театром абсурда» С. Беккета и Э. Ионеско.

Для антиутопической тенденции в культуре характерно глубокое разочарование в гуманистических идеалах прошлого, перерастающее в болезненное отречение от них, в безысходный социальный пессимизм. Будущее в подобных произведениях воспринимается не как «обетованная земля», а как мир, становящийся необитаемым вследствие термоядерного побоища, восстания роботов, нашествия пришельцев из космоса, а также прочих стихийных напастей.

Отречение от социальных идеалов и примирение с повседневной действительностью сопровождаются психологическим состоянием обреченности, неуверенности в личном будущем. Как отмечает голландский футуролог Ф. Полак:

«В последние десятилетия наша интеллигенция поддалась искушению фаталистического мировоззрения экзистенциалистов, уверяющих нас в том, что предстоящее нам будущее безнадежно и совершенно не поддается каким-либо улучшениям, что никогда, никогда не наступит мир, менее зловредный и вероломный, менее подлый и развращенный, менее жестокий, несправедливый и безнравственный, чем наш проклятый мир, в котором мы обречены жить... Короче говоря, люди оказались ввергнутыми в настоящее, их единственное прибежище, и в погоне за мимолетными наслаждениями стали вести себя в соответствии с лозунгом: «После нас — потоп!».

Стоит ли удивляться тому, что многие представители господствующего класса и связавшей с ним судьбу интеллектуальной элиты трагически воспринимают предстоящий уход с исторической сцены как приближение Страшного суда над человечеством? «После нас — светопреставление!», «После нас — потоп!», «После нас — утопия!» — в этих апокалипсических настроениях на рубеже исторических эпох в искаженной, фантастической форме преломляется наступление новой фазы общественного прогресса. Но конец света оказывается всего лишь концом старого порядка, началом нового расцвета цивилизации.

«НИСХОЖДЕНИЕ В КАКОТОПИЮ».

Быть может, наиболее поучительным примером такого крутого перелома в отношении к утопии со стороны значительной части либеральной интеллигенции на Западе служит духовная эволюция Льюиса Мэмфорда, одного из самых видных социальных философов Америки нашего столетия.

В 1922 году, в начале своей научной карьеры, он написал интересную и содержательную «Историю утопий», представлявшую собой настоящий панегирик великим утопистам прошлого и принесшую ему широкую известность. С нескрываемым увлечением он утверждал, что без утопии общество похоже на дом, оставленный обитателями. «Наша самая важная задача, — провозглашал Мэмфорд, — это строить воздушные замки. И не надо бояться, что наши усилия пропадут даром». У нас, убеждал он, нет иного выбора: либо обратиться к утопии, либо согласиться с удручающими пророчествами Шпенглера в «Закате Европы». Правда, уже тогда, как много лет спустя отмечал Ф. Манюэль, в своем восторженном отношении к утопии Мэмфорд был похож на одного из последних могикан: «для большинства же она выглядела трупом уже в 1920—1930 годах».

Однако либеральные иллюзии и реформистские надежды Мэмфорда не выдержали суровых испытаний эпохи: великой депрессии 30-х годов, прихода к власти фашизма в Германии, второй мировой войны и т. д., которым он не смог дать правильной исторической интерпретации. И его первоначальный призыв к общественным преобразованиям на утопических началах постепенно вырождался в скромные проекты реконструкции и благоустройства американских городов.

Так началось, перефразируя выражение самого Мэмфорда, его долгое и мучительное «нисхождение в Какотопию» (от греческого «какос», то есть плохой).

О глубокой метаморфозе, которую претерпели взгляды Мэмфорда, можно судить по новому предисловию к «Истории утопий», написанному им сорок лет спустя. Сводя счеты с либеральными увлечениями молодости, он заявлял: «Замысел «Истории утопий» сложился у меня вскоре после первой мировой войны, когда я все еще жил в обнадеживающей атмосфере предшествовавшей эпохи». Теперь же, после второй мировой войны, эти надежды на лучшее будущее явно испарились. В книге он сравнивал великих утопистов с Прометеем, похитившим для людей огонь с небес: в предисловии же он сравнивает утопии с прокрустовым ложем для унификации людей и безжалостного подавления индивидуальности.

Возвращаясь к этой проблеме через три года на международном симпозиуме по утопии, организованном Американской академией искусств и наук, Мэмфорд сделал еще один шаг в своем «нисхождении в Какотопию». По его мнению, утопическое сознание на протяжении истории было обращено не в будущее, а в далекое прошлое и скрывало в себе тоску по идеализируемой восточной деспотии в Древнем Египте и Месопотамии. Исходя из своей произвольной исторической аналогии, он готов приписать эту идеализацию и Платону, считая его античным предтечей фашизма, и Томасу Мору, и французским просветителям, прославлявшим деспотический Китай и абсолютистскую Россию. Человечество должно избавиться от преследующего его призрака утопии, заключал Мэмфорд.

НОВЫЙ СУД НАД ГАЛИЛЕЕМ.

И, наконец, в 1970 году Мэмфорд на склоне лет завершает монументальную двухтомную монографию «Миф о машине», своего рода итог жизни и творческих поисков. Пожалуй, со времен Шпенглера на Западе не появлялось книги, проникнутой столь мрачным пафосом и воинствующим осуждением общественного прогресса, науки и утопических идеалов.

Человечество, предостерегает Мэмфорд, стоит на пороге обновленной технократической деспотии, которую он называет Мегамашиной. В нашу эпоху наука превратилась в новую религию, а ученые — в ее священнодействующих жрецов. Проникновение в космос он считает бесполезным расточением ресурсов и сравнивает, по символическому значению, со строительством пирамид в Древнем Египте. После тысячелетних поисков социальной справедливости и духовной свободы человечеству, согласно Мэмфорду, вновь угрожает опасность оказаться во власти тоталитарной, на этот раз механизированной, утопии, где автоматизированная жизнь и манипуляция сознанием заменят кнут и колодки. «Короче говоря, выходит, что утопия — это не столько отдаленная идеальная цель, сколько неизбежное логическое завершение нашего текущего развития», причем из прекрасной мечты она ныне «превратилась в какотопию, или реализуемый кошмар».

Если Хаксли считал, что великое заблуждение цивилизации началось в XVIII веке, и связывал его с упадком аристократии, то Мэмфорд относит грехопадение человечества уже к XVI веку, когда люди были введены в искушение наукой и техникой. Лозунг Ф. Бэкона «знание — сила» он называет «интеллектуальным империализмом», жертвой которого пали гуманистические идеалы и социальные ценности всей предшествовавшей эпохи. Олицетворением зла, которое принесла в наш мир наука, для Мэмфорда является Галилей. «Фактически Галилей совершил преступление, несравненно более тяжкое, чем все те, в которых его обвинили сановники церкви». В обвинительном заключении, составленном Мэмфордом и вынесенном им на суд истории, великому ученому вменяется в вину то, что он, дескать, во имя «мертвой природы, количества и объективности» попрал «человечность, качество и субъективность». И вот теперь в результате «преступления» Галилея «миллионы людей живут под угрозой тотальной катастрофы: более того, воздух, которым они дышат, вода, которую они пьют, пища, которую они едят, отравлены вследствие злоупотребления научными знаниями».

Что касается утопии, то ее объективное назначение и исторический смысл, по Мэмфорду, сводятся к тому, чтобы погребальную процессию цивилизации изобразить как триумфальное шествие. В своем исступленном преклонении перед наукой, рационализацией и машинами мы, уверяет он, близки к самосожжению.

«Человек не может устоять перед соблазном технологических возможностей. Если человек сможет полететь на Луну, он полетит. Если он сможет управлять климатом, то сделает это». Приводя этот афоризм знаменитого математика Дж. фон-Неймана, Мэмфорд мрачно умозаключает: «Если человек будет в состоянии истребить все живое на земле, он истребит». И ничто, кроме «стихийного религиозного возрождения», признаки которого он готов усмотреть в движении хиппи, не спасет человечество от жалкой участи, уготованной ему современной технологией и подслащенной утопиями.

Свою книгу он завершает призывом повернуть вспять, к социальным и духовным ценностям средневековья, которое в его изображении выглядит «золотым веком» в истории цивилизации. Подобные ретроградные рассуждения могут вызвать разве лишь чувство глубокого разочарования и искреннего сожаления к этому незаурядному мыслителю, убежденному гуманисту, которому мы обязаны многими творческими идеями в области градостроительства и урбанизации.

Оказавшийся в плену предрассудков, он явно не в состоянии понять, что социальное зло и несправедливости, войны и милитаризм порождены отнюдь не наукой и техникой, а злоупотреблением их достижениями господствующими классами антагонистического общества ради увековечения своей власти, могущества и привилегий.

Как бы ни идеализировал Мэмфорд средневековье, отказ от достижений науки и техники со времен Галилея означал бы прежде всего, что для 2,5 миллиарда людей, то есть для каждых двух из трех живущих сейчас на Земле (!), не оказалось бы ни рабочего места, ни средств существования, а остальные были бы обречены на недоедание и невежество, на периодические эпидемии и огромную детскую смертность, на мелочную регламентацию поведения, произвол со стороны властей и гнетущую сословную иерархию. Человечество и сейчас страдает не от избытка, а от недостатка технологии. Технофобия — это страусовая политика и идеология, препятствующая осознанию назревшей необходимости радикальных социальных преобразований этого общества.

Выступая с речью по случаю присуждения ему национальной премии, американский писатель Роберт Пен Уоррен в канун 1971 года говорил, что осознание глубокого социального кризиса широко распространилось в американском народе: «Было время, когда плохие новости, содержащиеся в «Закате Европы» Шпенглера, обсуждались узким кругом романтически настроенных выпускников Гейдельбергского университета, мыслителей из Гринвич Вилледж и разочарованных аспирантов»: теперь же благодаря массовой печати «удручающие пророчества» Мэмфорда сеют уныние вплоть до «домашних хозяек и банковских служащих, обеспокоенных за будущее своих детей». Какой глубокий и вместе с тем саркастический смысл приобретает в изложении Уоррена творческая судьба самого Мэмфорда, уверовавшего в конце своего жизненного пути в то, против чего он восставал в начале!

(Окончание следует)

---

ВО ВЛАСТИ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО КОШМАРА.

Французский социолог Жак Эллюль, профессор Бордоского университета, не оставляет нам, в сущности, даже этой призрачной надежды на религиозное обновление мира, которая призвана скрасить социальный пессимизм у Мэмфорда. В своей книге «Техника — ставка века» (изданной в США под заглавием «Технологическое общество») он заявляет, что человечество в XX веке оказалось во власти технологического детерминизма, безжалостно влекущего нас в мрачную и стерильную для тела и души технократическую утопию. В этом уготованном нам будущем, с отчаянием восклицает Эллюль, «для личности сохраняются лишь две возможности. Либо человек продолжает оставаться самим собой, но в этом случае он становится все более неприспособленным, невротиком, неэффективным, теряет возможность существования, и его, наконец, вышвыривают на мусорную свалку общества, как бы талантлив он ни был: либо он приспосабливается к новому общественному организму, который

становится его миром, и отныне уже не способен жить где-либо, помимо массового общества. (И тогда он едва ли отличается от пещерного человека!)».

Техника в нашу эпоху, утверждает Эллюль, превратилась из средства для осуществления человеческих идеалов в самоцель: техническая эффективность, целесообразность и рациональность неумолимо диктуют обществу направление его развития. Тот механизированный рай изобилия, который сулят человечеству ученые в своих прогнозах — это, по его словам, «в действительности самая жестокая тирания, по сравнению с которой диктатура Гитлера выглядит пустячной затеей. А то обстоятельство, что эту тиранию будут олицетворять контрольные электронные лампы, а не подкованный сапог, нисколько не смягчит ее».

Излагая концепцию Эллюля в книге «Технологический человек», американский футуролог Виктор Феркисс обращает внимание на то, что парадоксальная логика отчаяния заставляет даже противников технократической утопии выступать в качестве ее пророков: «Преувеличивая опасность ситуации, Эллюль сеет столь глубокое отчаяние, что сопротивление выглядит безнадежным, заставляя тем самым многих согласных с его точкой зрения примириться с мыслью, что нам остается лишь с достоинством ожидать конца, наслаждаясь своим знанием о его неизбежном наступлении, подобно герою греческой трагедия».

Глубоким отчаянием проникнуты заключительные страницы книги Эллюля. Технологическое развитие, как он убежден, в конечном счете ведет к самоотрицанию и к социальному абсурду. Ссылаясь на достижения биохимии, генетики и других наук, которые со временем позволят манипулировать сознанием и произвольно управлять эмоциями, он завершает книгу следующими словами:

«Итак, наш человек золотого века будет способен «испытывать счастье», даже подвергаясь худшим лишениям, но зачем в таком случае нам сулят необыкновенный комфорт, гигиену, знания и питание, если с помощью простого манипулирования нашей нервной системой мы можем сознавать себя счастливыми и без них? Итак, последний жалкий довод, который мы можем привести в оправдание технической авантюры человечества, явно повисает в воздухе благодаря развитию самой же техники».

В мире, разумеется, никогда не было недостатка в реакционерах и ретроградах. И если подобная технофобия и антирационализм вызывают определенное беспокойство, то главным образом потому, что в наши дни они исходят не из лагеря ультраконсервативной политической реакции, а от представителей либеральной интеллигенции, отражая ее идеологическое смятение. Такие антитехнологические взгляды разделяются на Западе также многими радикально настроенными теоретиками «новых левых», вроде Пола Гудмена и Джона Макдермота, Теодора Роззака и Ричарда Флэкса, превращая тем самым их критику существующего строя и политическую оппозицию в исторически бесплодный нигилизм.

ИРОНИЯ ИСТОРИИ.

Антиутопия, при всей ее заманчивости, была, однако, обоюдоострым оружием в той психологической войне, которую вели идеологи буржуазии за умы и совесть людей. Более того, она, как и следовало ожидать, оказалась несравненно опасней для самого либерализма, принявшего ее на вооружение, чем для коммунизма, против которого она была обращена в первую очередь.

Страх, как говорят, — плохой советчик во всех случаях жизни, тем более в идеологической борьбе, потому что он ослепляет, не позволяет разумно соразмерять продиктованные им действия с их непосредственными и отдаленными последствиями. И в самом деле, страх перед социальной революцией, которым в значительной мере был обусловлен расцвет антиутопического жанра на Западе, со временем перерос в страх перед прогрессом и будущим, перед наукой и техникой, наконец, перед человеческим интеллектом вообще. В конечном счете та временная победа над естественным стремлением людей к социальной справедливости, которую поспешили торжествовать поборники антиутопии, таила в себе пагубные социальные последствия.

И наиболее дальновидные представители либерализма и реформизма вскоре начали сознавать, что в исторической перспективе это была пиррова победи, сомнительная и непрочная, достигнутая ценой отречения от либеральных традиций и гуманистических идеалов, которые поначалу отстаивала антиутопия. Незадолго перед смертью видный лейбористский теоретик Джон Стрэчи, говоря о творчестве Хаксли, Оруэлла, Кестлера и других представителей социального пессимизма в литературе, с тревогой констатировал:

«В данном случае противодействие заложено гораздо глубже. Ибо литература, о которой идет речь, представляет собою не только и, в конце концов, даже по преимуществу не столько реакцию против социальных идеалов коммунизма в наши дни, сколько реакцию против пяти веков рационализма и эмпиризма, короче говоря, против просвещенности как таковой. Это одновременно и скандализирует, и объясняет силу ее воздействия».

Исторический скандал, вызванный, по выражению Стрэчи, антиутопией в XX веке, несмотря на свою очевидность, все-таки нуждается в комментариях. Свою силу антиутопия во многом черпает из гигантского резервуара неуверенности в будущем и политической недоверчивости, стихийного индивидуализма и взаимной враждебности, национальной неприязни и расовой исключительности, накопившихся в обыденном сознании людей за долгую историю антагонистического общества. Либерально-реформистская ставка на антиутопию в идеологической борьбе с коммунизмом — это игра в пользу прусского короля, где весь выигрыш падает на долю ретроградной, консервативной реакции.

Утопический антимир, завладевший сознанием значительной части интеллигенции и массы обывателей на Западе, в некоторых отношениях весьма напоминает антиматерию в концепциях современных физиков: он не выдерживает соприкосновения с действительностью, с реальным миром, где мы живем, и, сталкиваясь с ним, сопровождается своеобразной духовной аннигиляцией, уносящей с собою положительные социальные идеалы и ценности. Ирония истории заключается в том, что первой жертвой этой упорной бомбардировки общественного сознания антиутопическими идеями пали именно либерально-реформистские идеалы абстрактного гуманизма, вера в будущее цивилизации и уверенность в высоком предназначении человека на земле.

«ГОМО МАНЬЯКУС» ВМЕСТО «ГОМО САПИЕНС».

Антиутопия порождает специфическое восприятие мира, заставляет искать конечные причины «нежелательного хода истории» в «коренной испорченности человеческой природы», в порочности «устоев цивилизации». Стихийный характер общественного развития, присущий антагонистическому обществу, объясняется антиутопистами иррациональностью поведения людей: социальные потрясения уходящего общественного строя, не способного более вместить в свои рамки поступательное движение истории, по их мнению, свидетельствуют якобы о «хрупкости человеческой цивилизации вообще»; паранойя отдельных политических деятелей, угрожающих человечеству термоядерным побоищем, служит якобы доводом в пользу... врожденной маниакальности людей как биологического вида. Известный английский писатель Артур Кестлер прямо заявляет, что человеческий род — это не «гомо сапиенс», а «гомо маньякус», сам не знающий, как распорядиться интеллектом, которым его одарила природа.

В книге «Призрак в машине», претендующей на философское осмысление новейших достижений биологии, он следующим образом пытается обосновать свое антиутопическое кредо:

«Способность к творчеству и патология человеческого ума — в конечном счете две стороны одной и той же медали, отчеканенной на монетном дворе эволюции. Первой мы обязаны великолепием наших соборов, другая же ответственна за украшающие их химеры, напоминающие нам, что мир полон чудовищ, чертей и ведьм. В них воплощена проходящая через всю историю нашего вида жила безумия, свидетельствующая о том, что восхождение его на вершину эволюции кое-где явно шло по неверному пути. Эволюцию сравнивают с лабиринтом тупиков, так что не приходится удивляться предположению, что хотя человек и превосходит по своему природному снаряжению любой другой вид животных, тем не менее в нем заложена какая-то встроенная ошибка или недостаток, обрекающий его на самоуничтожение». До сих пор, продолжает Кестлер, мы жили с мыслью о бренности личного существования: теперь же нам предстоит свыкнуться с мыслью о бренности человеческого рода.

В рецензии на книгу Мэмфорда политический обозреватель АПН Г. Герасимов остроумно замечает, что осуждение науки «можно начинать не с Галилея, а с Прометея, давшего людям огонь, а, следовательно, все связанные с ним опасности». Мэмфорд, правда, предусмотрительно «не обращается к столь далеким примерам, поскольку это свело бы его аргумент к абсурду». Кестлер, однако, отваживается и на то, перед чем останавливается Мэмфорд. Термоядерная бомба, занесенная над человечеством, уверяет он, заставляет нас пересмотреть прежние оценки: «Миф о Прометее приобрел угрожающий характер — титан, протягивающий руку, чтобы выкрасть молнию у богов, был безумцем». Отвергая социальные преобразования как средство «исправления человеческой природы», а также скептически относясь к перспективам морального совершенствования людей, Кестлер заключает свою книгу пессимистическим прогнозом: «Как и читатель, я предпочел бы возложить свои надежды на моральное убеждение с помощью слов и личного примера. Но мы в интеллектуальном отношении больная раса и, следовательно, глухи к убеждениям. Нас пытались пронять со времен ветхозаветных пророков и до Альберта Швейцера, но результат, выражаясь словами Свифта, был один: мы были религиозны как раз настолько, чтобы возненавидеть друг друга, но недостаточно, чтобы возлюбить ближнего».

Итак, вырождение утопического жанра в антиутопический исторически и логически сопровождается переходом от социального оптимизма к пессимизму, от гуманизма — к мизантропии. Если для Паскаля, отстаивавшего в XVII веке гуманистические традиции Возрождения от клерикального фанатизма, человек был «ни зверь, ни ангел», то для современных антиутопистов он в лучшем случае «и зверь, и ангел», а для многих даже «скорее зверь, чем ангел».

Пределом наивности, однако, было бы полагать, будто кошмарный мир, изображенный антиутопистами, сколько-нибудь совпадает с их социальными идеалами. Антиутопия — это, в сущности, предостережение против весьма вероятного, но крайне нежелательного, с их точки зрения, развития событий. Антиутописты, как правило, не испытывают какого-либо мазохистского наслаждения от «предвкушения» грядущих кошмаров. Так, Джордж Оруэлл, автор, пожалуй, наиболее мрачной антиутопии XX века, отвечая на письмо Фрэнсиса Хенсона из Объединенного профсоюза рабочих автомобильной промышленности в США, пояснял: «Я не верю, что общество, подобное описанному мной, неизбежно будет установлено, но я считаю (делая, конечно, скидку на то, что моя книга является сатирой), что нечто похожее на него может наступить».

ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ГУМАНИЗМА.

Не в том состоит порок антиутопического миросозерцания, что оно рассматривает будущее не сквозь розовые очки. В конце концов, трагическое восприятие событий само по себе не противоречит гуманистическому мировоззрению, как это подтверждают Софокл и Шекспир, Шиллер и Гюго. Трагедия, как и комедия, может служить осуждению отживших и сковывающих человека социальных отношений. И писатель, намеревающийся предостеречь читателя от каких-либо явлений или событий в жизни общества, разумеется, дает себе отчет в том, что для этой цели меньше всего подходит святочный рассказ с умиляющим концом. Он, следовательно, вправе и сгущать краски, и прибегать к мрачному финалу, чтобы произвести необходимое впечатление.

Характер и содержание антиутопии определяются, следовательно, не формальными признаками и внешними атрибутами жанра, а тем, против чего и во имя каких социальных ценностей предостерегают их авторы читателя. История литературы и общественной мысли XX века дала нам не только антиутопию, но и близкий к ней по форме прогрессивный и демократический «роман-предостережение», представленный творчеством таких выдающихся писателей, как Джек Лондон, Анатоль Франс, Карел Чапек, Рэй Брэдбери, Пьер Буль, Карин Бойе, Флетчер Нибел, Юджин Бардик, Курт Воннегут и др. Их произведения, независимо от трагичности либо сатиричности сюжета, побуждают читателя бороться против социального зла и несправедливости. Описывая в «451° по Фаренгейту» грядущее общество мещанского благополучия, где крамольные книги сжигаются на кострах, подобно еретикам в средние века, Брэдбери стремится помешать их сожжению в реальном мире. Изображая гибель цивилизации и человечества в термоядерной войне, Невил Шют в романе «На берегу» призывает осознать и предотвратить эту опасность. «Планета обезьян» Буля — это осуждение потребительского «массового общества», обезьяньего царства, во имя подлинно человечного общества.

Антиутопия же, как правило, осуждает будущее во имя прошлого, выступает против научно-технического и социального прогресса ради увековечения отживших общественных отношений и ценностей.

«Будущее может быть только хуже настоящего» — вот кредо антиутопии неизбежно влечет за собой социальный пессимизм, мизантропию и отречение от гуманистических идеалов.

В обстоятельном исследовании Чэда Уолша, посвященном современной антиутопии, содержится весьма красноречивое сопоставление взглядов как утопистов, так и антиутопистов на человека и общество.

Человек в основе добр, утверждают утописты; нет, возражают им антиутописты, в нем заложено и зло. Человек весьма пластичен, говорят первые; нет, возражают вторые, изменение его природы достигается слишком дорогой ценой.

Не существует коренной противоположности между интересами общества и счастьем личности, настаивают одни; нет, возражают другие, это, быть может, и верно на небе, но на не земле.

Человек — существо рациональное, заявляют утописты; нет, опять-таки возражают антиутописты, он рационален лишь отчасти, к тому же и дьявол тоже рационален в своем зле.

Будущее можно предвидеть и выбрать лучшую из возможностей, уверяют утописты; нет, возражают их оппоненты, о будущем в лучшем случае можно лишь гадать, и тому же в силу закона противодействия добрые намерения ведут к пагубным последствиям.

Благосостояние человека на земле достижимо, настаивают утописты; нет, возражают их противники, в погоне за лучшим будущим можно прийти к худшему, так что следует предпочесть меньшее зло.

Счастье не может надоесть людям, восклицают утописты; нет, возражают антиутописты, счастье недостижимо, человек устроен так, что его духовный подъем прямо пропорционален отчаянию.

Правление может быть справедливым, полагают первые; нет, возражают вторые, власть неотделима от коррупции.

Утопия не подавляет свободы личности, подчеркивают одни; нет, возражают им другие, для свободы личности в совершенном обществе нет места.

Итак, повальное бегство от утопии к антиутопии представляет собой не кризис литературного жанра, но банкротство традиционного либерально-реформистского мировоззрения, отражающее глубокий социальный кризис антагонистического общественного строя, исчерпавшего возможности для своего поступательного развития.

В отличие от Кроноса древнегреческих легенд, пожиравшего собственных детей, современная антиутопия явно намерена пожрать не только своих злополучных родителей — либеральный гуманизм и реформистскую утопию, но и остальных близких родственников, включая демократию и просвещение, справедливость и свободу личности (пусть хотя бы даже в их исторически ограниченном и формальном воплощении), отказывая человечеству в осуществимости его вековых социальных идеалов.

Это обстоятельство не может не вызвать глубокой и обоснованной тревоги среди наиболее трезвых и дальновидных представителей творческой интеллигенции на Западе, озабоченной перспективами дальнейшего развития общества.

За последние годы целый ряд социологов — К. Кенистон, О. Тоффлер, Д. Белл в США, Ф. Полак, Р. Юнгк и Б. де Жувенель в Западной Европе — начинают сознавать, что новая историческая эпоха требует новых социальных идеалов и ценностей. Порывая с традиционным либерализмом, обнаружившим свою идеологическую и политическую несостоятельность в решении острых социальных проблем, они пытаются сформулировать новую систему взглядов, более верно отражающую назревшие потребности общественного развития, и в частности стараются с этой целью воскресить утопию.